Неточные совпадения
Наружность поручика Вулича отвечала вполне его характеру. Высокий рост и смуглый
цвет лица, черные волосы, черные проницательные глаза, большой, но правильный нос, принадлежность его нации, печальная и
холодная улыбка, вечно блуждавшая на губах его, — все это будто согласовалось для того, чтоб придать ему вид существа особенного, не способного делиться мыслями и страстями с теми, которых судьба дала ему в товарищи.
Любви все возрасты покорны;
Но юным, девственным сердцам
Ее порывы благотворны,
Как бури вешние полям:
В дожде страстей они свежеют,
И обновляются, и зреют —
И жизнь могущая дает
И пышный
цвет, и сладкий плод.
Но в возраст поздний и бесплодный,
На повороте наших лет,
Печален страсти мертвой след:
Так бури осени
холоднойВ болото обращают луг
И обнажают лес вокруг.
Летики не было; он увлекся; он, вспотев, удил с увлечением азартного игрока. Грэй вышел из чащи в кустарник, разбросанный по скату холма. Дымилась и горела трава; влажные
цветы выглядели как дети, насильно умытые
холодной водой. Зеленый мир дышал бесчисленностью крошечных ртов, мешая проходить Грэю среди своей ликующей тесноты. Капитан выбрался на открытое место, заросшее пестрой травой, и увидел здесь спящую молодую девушку.
Катя слегка присела, поместилась возле сестры и принялась разбирать
цветы. Борзая собака, имя которой было Фифи, подошла, махая хвостом, поочередно к обоим гостям и ткнула каждого из них своим
холодным носом в руку.
Стол для ужина занимал всю длину столовой, продолжался в гостиной, и, кроме того, у стен стояло еще несколько столиков, каждый накрыт для четверых.
Холодный огонь электрических лампочек был предусмотрительно смягчен розетками из бумаги красного и оранжевого
цвета, от этого теплее блестело стекло и серебро на столе, а лица людей казались мягче, моложе. Прислуживали два старика лакея во фраках и горбоносая, похожая на цыганку горничная. Елена Прозорова, стоя на стуле, весело командовала...
Его суховатое, остроносое лицо украшали дымчатого
цвета очки, прикрывая недоверчивый блеск голубоватых,
холодных глаз, а негустые, но жесткие волосы, остриженные, по форме, коротко, и аккуратный мундир подчеркивали его солидность.
Он горячо благодарил судьбу, если в этой неведомой области удавалось ему заблаговременно различить нарумяненную ложь от бледной истины; уже не сетовал, когда от искусно прикрытого
цветами обмана он оступался, а не падал, если только лихорадочно и усиленно билось сердце, и рад-радехонек был, если не обливалось оно кровью, если не выступал
холодный пот на лбу и потом не ложилась надолго длинная тень на его жизнь.
Если Ольге приходилось иногда раздумываться над Обломовым, над своей любовью к нему, если от этой любви оставалось праздное время и праздное место в сердце, если вопросы ее не все находили полный и всегда готовый ответ в его голове и воля его молчала на призыв ее воли, и на ее бодрость и трепетанье жизни он отвечал только неподвижно-страстным взглядом, — она впадала в тягостную задумчивость: что-то
холодное, как змея, вползало в сердце, отрезвляло ее от мечты, и теплый, сказочный мир любви превращался в какой-то осенний день, когда все предметы кажутся в сером
цвете.
Она примирительно смотрела на весь мир. Она стояла на своем пьедестале, но не белой, мраморной статуей, а живою, неотразимо пленительной женщиной, как то поэтическое видение, которое снилось ему однажды, когда он, под обаянием красоты Софьи, шел к себе домой и видел женщину-статую, сначала
холодную, непробужденную, потом видел ее преображение из статуи в живое существо, около которого заиграла и заструилась жизнь, зазеленели деревья, заблистали
цветы, разлилась теплота…
«Да, из них выйдет роман, — думал он, — роман, пожалуй, верный, но вялый, мелкий, — у одной с аристократическими, у другой с мещанскими подробностями. Там широкая картина
холодной дремоты в мраморных саркофагах, с золотыми, шитыми на бархате, гербами на гробах; здесь — картина теплого летнего сна, на зелени, среди
цветов, под чистым небом, но все сна, непробудного сна!»
Я еще раз прошу вспомнить, что у меня несколько звенело в голове; если б не это, я бы говорил и поступал иначе. В этой лавке, в задней комнате, действительно можно было есть устрицы, и мы уселись за накрытый скверной, грязной скатертью столик. Ламберт приказал подать шампанского; бокал с
холодным золотого
цвета вином очутился предо мною и соблазнительно глядел на меня; но мне было досадно.
Полна чудес могучая природа!
Дары свои обильно рассыпая,
Причудливо она играет: бросит
В болотинке, в забытом уголке
Под кустиком,
цветок весны жемчужный,
Задумчиво склоненный ландыш, брызнет
На белизну его
холодной пылью
Серебряной росы, — и дышит цветик
Неуловимым запахом весны,
Прельщая взор и обонянье.
«Неодолимые порывы эротического влечения до издыхания, — говорит Миддендорф, —
цвет идеи кочевания; и такие идеалы в тупоумной влажно-холодной рыбе!»
Белый
цвет — это
цвет холодного снега,
цвет высочайших облаков, которые плывут в недосягаемом холоде поднебесных высот, —
цвет величавых и бесплодных горных вершин…
Как-то днем он долго гулял с Веркой по Княжескому саду. Уже сильно опустошенный осенью, этот чудесный старинный парк блистал и переливался пышными тонами расцветившейся листвы: багряным, пурпуровым, лимонным, оранжевым и густым вишневым
цветом старого устоявшегося вина, и казалось, что
холодный воздух благоухал, как драгоценное вино. И все-таки тонкий отпечаток, нежный аромат смерти веял от кустов, от травы, от деревьев.
Теперь погода, простояв несколько дней, на Фоминой неделе еще раз переменилась на сырую и
холодную, что, однако ж, ничему не мешало зеленеть, расти и
цвести.
Затем отпер их и отворил перед Вихровыми дверь.
Холодная, неприятная сырость пахнула на них. Стены в комнатах были какого-то дикого и мрачного
цвета; пол грязный и покоробившийся; но больше всего Павла удивили подоконники: они такие были широкие, что он на них мог почти улечься поперек; он никогда еще во всю жизнь свою не бывал ни в одном каменном доме.
Было золотое, но
холодное, настоящее весеннее утро.
Цвела черемуха.
Пришла осень. Желтые листья падали с деревьев и усеяли берега; зелень полиняла; река приняла свинцовый
цвет; небо было постоянно серо; дул
холодный ветер с мелким дождем. Берега реки опустели: не слышно было ни веселых песен, ни смеху, ни звонких голосов по берегам; лодки и барки перестали сновать взад и вперед. Ни одно насекомое не прожужжит в траве, ни одна птичка не защебечет на дереве; только галки и вороны криком наводили уныние на душу; и рыба перестала клевать.
Зато пышно
цвели своей
холодной, высокомерной красотою георгины, пионы и астры, распространяя в чутком воздухе осенний, травянистый, грустный запах.
И
холодный покров тишины, опускаясь с небес, обнимает и ночью и днем — одинокий
цветок — эдельвейс».
Осени дыханием гонимы,
Медленно с
холодной высоты
Падают красивые снежинки,
Маленькие, мертвые
цветы…
Большие язи бывают очень жирны, и уха из них довольно вкусна, но всего лучше приготовлять их на
холодное под соусом с сметаной и хреном; жаль только, что язь очень костлив.
Цвет его тела бледно-бланжевый.
Красуля принадлежит к породе форели и вместе с нею водится только в чистых,
холодных и быстрых реках, даже в небольших речках или ручьях, и в новых, не загаженных навозом прудах, на них же устроенных, но только в глубоких и чистых; стан ее длинен, брусковат, но шире щучьего; она очень красива; вся, как и форель, испещрена крупными и мелкими, черными, красными и белыми крапинами; хвост и перья имеет сизые; нижнюю часть тела — беловато-розового
цвета; рот довольно большой; питается мелкою рыбой, червяками и разными насекомыми, падающими в воду снаружи и в ней живущими.
Она закрыла глаза и побледнела, и длинный нос ее стал неприятного воскового
цвета, как у мертвой, и Лаптев все еще не мог разжать ее пальцев. Она была в обмороке. Он осторожно поднял ее и положил на постель и просидел возле нее минут десять, пока она очнулась. Руки у нее были
холодные, пульс слабый, с перебоями.
Дни, когда в окна стучит
холодный дождь и рано наступают сумерки, и стены домов и церквей принимают бурый, печальный
цвет, и когда, выходя на улицу, не знаешь, что надеть, — такие дни приятно возбуждали их.
Ее посещали подруги — шумные девочки в разноцветных платьях, они славно бегали по большим, немножко
холодным и угрюмым комнатам, — картины, статуи,
цветы и позолота — всё становилось теплее при них.
Лицо Хромого, как широкий нож, покрытый ржавчиной от крови, в которую он погружался тысячи раз; его глаза узки, но они видят всё, и блеск их подобен
холодному блеску царамута, любимого камня арабов, который неверные зовут изумрудом и который убивает падучую болезнь. А в ушах царя — серьги из рубинов Цейлона, из камней
цвета губ красивой девушки.
Я скакал в город и привозил Маше книги, газеты, конфекты,
цветы, я вместе со Степаном ловил рыбу, по целым часам бродя по шею в
холодной воде под дождем, чтобы поймать налима и разнообразить наш стол; я униженно просил мужиков не шуметь, поил их водкой, подкупал, давал им разные обещания. И сколько я еще делал глупостей!
Германн видел, как лакеи вынесли под руки сгорбленную старуху, укутанную в соболью шубу, и как вослед за нею, в
холодном плаще, с головой, убранною свежими
цветами, мелькнула ее воспитанница.
Посмотри, Суламифь, на эти сапфиры. Одни из них похожи
цветом на васильки в пшенице, другие на осеннее небо, иные на море в ясную погоду. Это камень девственности —
холодный и чистый. Во время далеких и тяжелых путешествий его кладут в рот для утоления жажды. Он также излечивает проказу и всякие злые наросты. Он дает ясность мыслям. Жрецы Юпитера в Риме носят его на указательном пальце.
Она вышла из бассейна свежая,
холодная и благоухающая, покрытая дрожащими каплями воды. Рабыни надели на нее короткую белую тунику из тончайшего египетского льна и хитон из драгоценного саргонского виссона, такого блестящего золотого
цвета, что одежда казалась сотканной из солнечных лучей. Они обули ее ноги в красные сандалии из кожи молодого козленка, они осушили ее темно-огненные кудри, и перевили их нитями крупного черного жемчуга, и украсили ее руки звенящими запястьями.
Плыли под крутым обрывом; с него свешивались кудрявые стебли гороха, плети тыкв с бархатными листьями, большие жёлтые круги подсолнухов, стоя на краю обрыва, смотрели в воду. Другой берег, низкий и ровный, тянулся куда-то вдаль, к зелёным стенам леса, и был густо покрыт травой, сочной и яркой; из неё ласково смотрели на лодку милые, как детские глазки, голубые и синие
цветы. Впереди тоже стоял тёмно-зелёный лес — и река вонзалась в него, как кусок
холодной стали.
Он совсем молодчина: стройный, широкоплечий, с осанкой старого гусара; седые волосы на голове острижены под гребенку, подбородок — бритый, усы длинные, пушистые и серебряные, а глаза — точно у ястреба, только голубого
цвета, а то такие же круглые, впалые, неподвижные и
холодные.
Были, разумеется, и неудобства в этом поэтическом провождении времени в степи. Не всегда она была
цветами разубрана, не всегда горячо пекло ее солнышко; случалось Кольцову бывать в ней и во время
холодной осени, подвергаться влиянию
холодного, порывистого ветра, ночевать на влажной земле, на холоду, бродить по грязи и слякоти. Но, не приученный к неге и имевший очень крепкое сложение, Кольцов не чувствовал от этого особенно вредных последствий.
Замолчал. И всё круг нас задумалось с нами вместе, только тени тихо гладят усталую землю, истомлённую за лето обильными родами хлеба, трав и
цветов.
Холодной тропою уходит в лес река, то тёмная и мягкая, то белая, как молоко.
Без дум, со смутной и тяжёлой грустью в сердце иду по дороге — предо мною в пасмурном небе тихо развёртывается серое,
холодное утро. Всё вокруг устало за ночь, растрепалось, побледнело, зелёные ковры озимей покрыты пухом инея, деревья протягивают друг к другу голые сучья, они не достигают один другого и печально дрожат. Снега просит раздетая, озябшая земля, просит пышного белого покрова себе. Сошлись над нею тучи,
цвета пепла и золы, и стоят неподвижно, томя её.
Мы наскоро собрали свои вещи, растащили костер и тронулись. Небо еще не изменило своего темного
цвета, но восток уже побледнел и звезды потеряли яркость. Легкий утренний ветерок, суетливый и
холодный, набегал изредка и чуть трепетал в вершинах деревьев.
Мы отправились в столовую. Тут, на сервированном столе, уже «кипела жизнь». Бутылки всех
цветов и всевозможного роста стояли рядами, как на полках в театральных буфетах, и, отражая в себе ламповый свет, ждали нашего внимания. Соленая, маринованная и всякая другая закуска стояла на другом столе с графином водки и английской горькой. Около же винных бутылок стояли два блюда: одно с поросенком, другое с
холодной осетриной…
Во́круг дворца тенистые сады, цветники с редкими
цветами, целые рощи гилянских роз и высоко бьющие
холодными кристальными струями водометы.
Над сумрачным лесом раскинулось бледное зелено-голубое небо, окрашенное на западе в желтые и оранжевые
цвета; кругом стало как будто еще тише, белый снег немного порозовел, стало заметно
холоднее.
Холодный, густой и клейкий сок выбежал из чашки
цветка и крупными, тяжелыми, как ртуть, каплями скатился по гладкой коже.
Алиса Осиповна с
холодным, деловым выражением ответила ему, что она кончила курс в частном пансионе и имеет права домашней учительницы, что отец ее недавно умер от скарлатины, мать жива и делает
цветы, что она, m-lle Анкет, до обеда занимается в частном пансионе, а после обеда, до самого вечера, ходит по хорошим домам и дает уроки.
Окруженное легкою мутью, показалось громадное багровое солнце. Широкие полосы света, еще
холодные, купаясь в росистой траве, потягиваясь и с веселым видом, как будто стараясь показать, что это не надоело им, стали ложиться по земле. Серебристая полынь, голубые
цветы свинячей цибульки, желтая сурепа, васильки — всё это радостно запестрело, принимая свет солнца за свою собственную улыбку.
Цветы бились под
холодным ветром, текла вода с деревьев. Катра села в угол и все вздрагивала резкими, короткими вздрагиваниями. Как будто каждый нерв в ней был насыщен электричеством и происходили непрерывные разряды. Лицо было серое, некрасивое. И серо смотрели из-за нее золотистые японские ширмы с волшебно вышитыми орлами и змеями.
— Как же не спешить влюбленному мужу к
холодной, как мрамор, жене, — с явною насмешкою сказал граф Стоцкий, держа в руке сорванный им
цветок.
В ту ночь, до самого рассвета, задыхался в свинцовом тумане
холодный город. Безлюдны и молчаливы были его глубокие улицы, и в саду, опустошенном осенью, тихо умирали на сломанных стеблях одинокие, печальные
цветы.
Василий молчал, был страшно бледен, и губы его дрожали. Снизу лицо его озарял чистый, еще не загрязненный снег, сверху падал на него отсвет
холодного, белого зимнего неба, и не было уже молодости в этом лице, а только смерть и томление смерти. Сразу все кончилось. Сразу обрывалась жизнь, которая еще сегодня
цвела так пышно, так радостно, так полно. Все и навсегда кончалось: глаза не увидят, и уши не услышат, и мертвое сердце не почувствует. Все кончилось.
В сыром,
холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты, она в первый раз живо представила себе то, что́ ожидает ее там, на бале, в освещенных залах — музыка,
цветы, танцы, государь, вся блестящая молодежь Петербурга.
О. Василий дико оглянулся помутившимися глазами и встал. Тихо было — так тихо, как бывает только в присутствии смерти. Он посмотрел на жену: она была неподвижна той особенной неподвижностью трупа, когда все складки одежд и покрывал кажутся изваянными из
холодного камня, когда блекнут на одеждах яркие
цвета жизни и точно заменяются бледными искусственными красками.